Иногда он завидовал смертным. Иногда ему хотелось умереть.
Но не часто.
По-настоящему он мечтал вырваться на свободу. Вырваться на свободу и убить Её. Он часто думал, что доставит ему большее наслаждение — запах луга, росистой травы, кашки и васильков, или вопли агонии и податливая мякоть Её глазных яблок под его пальцами. Приятные мысли.
Запертый в бесконечной пустоте, он прильнул к стеклу размером с небольшое окошко. Он прижимался к нему всем телом, часами прикладывал ухо к холодной гладкой поверхности, пытаясь ощутить хоть биение, хоть отзвук оттуда, из вольного мира. Он молотил по стеклу кулаками и пятками, разгонялся в своей тюрьме без стен и бился об него, как несчастная муха, попавшая в комнату и не умеющая вылететь. Как бабочка о заслонку фонаря.
Стекло не поддавалось. Не сотрясалось от ударов. Не передавало и подобия звука с той стороны, не делилось ни жарой, ни холодом внешнего мира. Идеально гладкое, идеально твёрдое, равнодушное прохладное... и непреодолимое.
Вот тогда, устав сутками, неделями напролёт биться в него, обессилев от полных ярости и отчаяния рыданий, он завидовал смертным.
А потом снова принимался биться об обратную сторону зеркала.
...Всевидение ничуть не скрашивало заключения. Сперва ему казалось, что это поможет, что со своим чудесным зрением он не будет чувствовать себя одиноким. Но вышло наоборот.
Да, он мог понаблюдать за хороводами, которые водили Росистая Лилея с подругами на Иванову ночь, мог посмотреть на пышные балы Королевы, мог увидеть ритуальные поединки на Самайн и Белтайн... Но к этому хороводу нельзя было присоединиться, его приветствий рыцарям было не услышать, и пригубить осеннего вина из королевских подвалов, дарующего такие сладостные грёзы, ему было не дано.
Он мог увидеть всё... Всё, чего лишился.
Скоро картины битв и интриг, мелких драм смертных и любовных игр при Дворах, хрустальных замков и далёких пустынь перестали его даже развлекать. Бесплодные знания, жгучие напоминания о его одиночестве. Серебристо-белые, мягкие как пух волосы Лилеи целовал другой — и он не мог ничего поделать, не мог даже винить её — ведь прошло столько сезонов!.. Охоты и сражения обходились без его участия. Возможности сыграть славную шутку со смертными дразнили и ускользали одна за другой. Мир обходился без него и, видя это, он ещё яростнее бился об стекло.
Бесполезно.
Когда он не был нужен, то есть почти весь день, по ту сторону стекла было покрывало. От тоски, от отупляющего безделья и бессилья, он принимался изучать каждую складку августейше-пурпурного бархата, пока не запоминал до мельчайших деталей этот тканный пейзаж, каждую его низину и холм. Потом покрывало сдёргивали и вешали снова, и новый узор складок составлял единственное разнообразие, единственный признак течения времени в его тюрьме без стен. Не будь этого покрывала, он, наверное, давно уже обезумел бы.
Милое, милое покрывало... Похожее на Холмы в кровавых лучах заката. На пойму Вилена по осени. На карминовые губы Росистой Лилеи, искусанные от жгучей страсти. На лужи драконьей крови, на стяги над Благим воинством, на... На все, на что хватало воображения несчастного узника и всё, по чему тосковало его сердце.
Когда твой мир — всего лишь небольшое стекло под покрывалом, оно может означать столь многое.
Иногда оно было похоже на Её освежёванное тело, и тогда он хохотал в пустоте.
Когда он понял, что глядя на то, о чём тосковал, он лишь растравлял раны, он стал наблюдать за Ней. Сперва он говорил себе, что делает это в надежде на её ошибку, отыскивая её слабости, высматривая возможность бежать. Он глядел, как она соблазняла храбрейших и благороднейших мужчин случайными фразами и мимолётными прикосновениями, и думал, как заставить их погубить Её. Не отрывал взгляда от ритуалов, которые Она проводила при полной луне, вслушивался в гортанные заклинания, считал чёрные свечи и гадал — как нарушить ход ведовства?.. Смотрел, как Она унижала и притесняла тех, кто стоял высоко ещё днём раньше, как обижала из прихоти и губила ради забавы, и надеялся, что кто-то из её жертв отомстит — а он сможет помочь.
Потом мечты прошли. Он был заперт тут, не мог разбить стекло, не мог даже вызвать в его блестящей поверхности лёгкую дрожь, и лишь Она слышала его голос. Он ничего не мог сделать, чтоб погубить её.
А Она была слишком коварна, слишком прекрасна и слишком стара, чтоб надеяться, что Её уничтожат без его помощи.
Тогда он стал смотреть на Неё просто так, уже безо всякого смысла. Он ненавидел Её, — о, страстно, безумно ненавидел! — но Она составляла весь его мир, только Она смотрела на него из-за стекла... и на что ещё оставалось смотреть ему?..
Он видел её свадьбы, с каждым разом — всё пышнее, ибо всё благороднее и богаче становились женихи, имевшие несчастье поддаться очарованию волос, чёрных как ночь и вороново крыло, глаз, глубоких и тёмных, как омуты, и губ, алых, словно свежепролитая кровь.
Видел и их похороны — Она всегда была прекрасна в трауре и неизменно молода, овдовев в третий... седьмой... двенадцатый раз. Он смотрел на хрустальные слёзы, выглядевшие так искренне, и горько, горько хохотал.
Он смотрел, как Она в рассветных лучах наносила на своё прекрасное лицо притирания и драгоценные заморские мази, и как Её гибкое, соблазнительное тело погружалось в ванны из ослиного молока и ванны из крови девственниц. Лицо всегда было свежим и нетронутым временем, тело всегда оставалось упругим и полным сил.
Она была почти так же прекрасна, как Королева в полдень Белтайна. И почти столь же жестока, как Король в ночь Самайна. Может быть, поэтому он и смотрел на Неё так пристально...
Он помнил ту ночь, помнил очень хорошо. Ветер лениво играл с листьями дубов и вязов, и он скользил между ветвей вместе с потоками воздуха, купаясь в серебре лунного света. Он ощутил зов, услышал заветное слово и с весёлым хихиканьем, похожим на перезвон росы, соскальзывающей с листов, направился туда, куда вёл древний призыв. Он ожидал увидеть испуганно ворожащую пастушку, может, старуху с красным шнурком на запястье, но на поляне, облитой ледяным сиянием, стояли Она — вороново крыло, омуты, свежепролитая кровь — и человек в чёрном. Едва почуяв, чем разило от человека в чёрном, он ринулся назад — но поздно. Его связали семь заговорами, пленили семью заклинаниями, удержали семью печатями, подчинили семью тайными словами. Ледяное серебро отразилось в зеркале у Её ног, и он оказался в пустоте. За стеклом.
О, с тех пор он много раз видел человека в чёрном, — в этом и иных обличиях, — видел, как Она извивалась под ним на лысом холме в другие лунные ночи, и как Она целовала его так, как это не делается, как Она преподносила ему левой рукой похищенных младенцев на перекрёстках, как простиралась перед его чёрным троном. О, Она хорошо служила ему за свою красоту, за влюблённости и за смерти... И за зеркало.
Иногда он надеялся, что человек в чёрном за что-нибудь на Неё разгневается. Иногда — что заберёт Её туда, куда забирает смертных однажды. Иногда — что смертные, ненавидящие того, в чёрном, даже больше, чем его народ, узнают о том, где Она бывает при полной луне, и предадут Её огню.
Но, похоже, человек в чёрном был так же покорен Ей, как все прочие её любовники.
А потом он увидел. Увидел надежду, увидел свободу, увидел месть.
Он увидел Её приёмную дочь.
Волосы как вороново крыло, глаза как небесные звёзды, губы как свежепролитая кровь — и кожа белее девственного снега.
— Зеркало, зеркало на стене, кто всех прекраснее в нашей стране?..
***
Когда Она выплясала из города, оставляя за собой след из крови и сажи, до немоты охрипшая от воплей, гонимая вперёд лишь невыносимой болью в ногах и неутолимой обидой в сердце, толпа уже добралась до её башни, и зеркало, всегда висевшее на стене королевской опочивальни, вылетело в окно и с оглушительным, переливчатым, похожим на мстительный, молодой, вольный хохот звоном разбилось на тысячу осколков.
И когда обугленные, искалеченные ноги больше не могли носить Её, и она упала на дорогу — волосы цвета воронова крыла в пыли, глаза помутнели от боли, как застойные болота, губы черны от запекшейся крови, — он стоял над ней и улыбался.
Наконец-то по эту сторону зеркала.
Он уже пронёсся по весенним полям, пахнущим росами и васильками. Пришло время узнать, что ему понравится больше...